В голове моей опилки... - Страница 25

Второе выступление было сольным, в программе «Доброе утро» от «Восточного экспресса». К тому времени я окончательно убедился, что любые экзотические пейзажи не стоят вечера, проведенного в компании интересного человека. И эту, простую, в общем-то, мысль, я и пытался донести в эфире. К сожалению, беседа снова завязла в обсуждении московских зарплат и близости к столичному истеблишменту.

В третий раз молодая корреспондентка, не прочитавшая «Московскую отвальную», постаралась раскрутить меня на сожаление об утраченных возможностях и свободах. По этому поводу имею сказать следующее: возможности зависят от степени вашего таланта, который суть не умение перемножать в уме двадцатизначные числа, а навыки, наработанные годами практики в ремесле. Я не люблю, когда меня называют журналистом, к примеру. Я – репортер. Журналист сегодня – это, чаще всего, подставка для микрофона или говорящая голова. Репортер обязан прочувствовать момент на собственной шкуре, переплавить в себе ощущения и выразить их понятным языком.

Свобода, в том числе финансовая, рождается внутри и не зависит от географического расположения. Если хочешь зарабатывать, зарабатывай, но помни, что деньги – лишь признание твоих заслуг и за красивые глаза их платят только в борделе. И еще: заграничные командировки, как бы это романтически не звучало, это именно командировки, то есть работа, накладывающая на тебя определенные обязательства. Любоваться океанскими закатами и покупать этнографические побрякушки нужно в свободное время, когда ты сам определяешь, куда и зачем ехать, в каком баре нализаться вискарем и сколько просадить в казино.

Никакая карьера не заменит тебе семьи, детей, родных, дома, построенного своими руками на своей земле. Последнее и главное: самое прекрасное, что может встретиться тебе на пути, – не «олинклюзив в пяти звездах», а люди. Сожалеть можно только о том, что ты понял это слишком поздно. Когда сам перестал быть интересен.

Знаете, ведь много людей видел я, многие меня видели. В странном котле взаимоотношений переварились и чувства, и взгляды. Политиков – не люблю. Странных – жалею. Глупых – уже не корю. Перед умными готов преклониться, да им это не надо. В общем, поехали про людей. Они за себя скажут сами, а если что – я добавлю.

ТРЕТЬЯ РОСКОШЬ ВЛАДИМИРА ХОМЯКОВА

С общепринятой точки зрения наши с ним карьеры не сложились, вершины остались непокоренными. Но мы, впрочем, не считали себя неудачниками, когда в динамичном нон-стопе прямого эфира на ТВ говорили, почему для нас оказались неважными ни эпатажная мишура столицы, ни европейские замашки Калининграда, куда попытался переселиться Владимир. По большому счету, главное – это остаться самим собой и донести «воду, которой ты полон» до конечного потребителя. Простая, в сущности, истина...

Где-то был у нас с ним общий нерв. Зрители – читатели, слова – ноты, у него клавиатура органа – у меня клавиатура компа... Короче, ни мне, ни ему не хотелось уходить в глухую защиту перед ведущими ток-шоу.

Наоборот, хотелось сказать, что возвращение наше – это не капитуляция, а осознание своего места в жизни. Своей нужности в этой точке пространства – времени. И пока мы сидели под взглядами телекамер, я влюбился в Хомякова. В горячность, неожиданную в музыканте-органисте.

До того мне казалось, что его ремесло носит сумрачную печать Средневековья. После эфира мы вышли на улицу и дошли до ближайшего кафе. В Челябинске стояла осень. Та теплая осень, которая традиционно компенсирует недостатки уральского лета с его непредсказуемостью и затяжными ливнями.

Закурив, мы выпили по чашке кофе, обменялись телефонами и договорились встретиться, чтобы пообщаться обстоятельней. Через два года встреча состоялась.

...Кивнув бабушкам на кассе органного зала, Владимир Хомяков прошел внутрь так же, как я прошел бы, например, в собственную кухню. Левее кафедры с органным пультом есть неприметная дверь. Отсюда мастер выходит к зрителю. За дверью – «дом» органиста.

Внушительных объемов комната, на стенах репродукции и фотографии. Два продавленных кожаных кресла у столика с пепельницей. Курить в органном нельзя. Но Хомякову можно. Здесь он провел почти четверть века со своим верным товарищем. Органист привязан к инструменту незримой пуповиной.

– Вы давно вместе, Владимир Викторович?

– С самого начала, с разгрузки. Я участвовал и в сборке, и в настройке, а сейчас полностью обслуживаю орган (Хомяков тушит сигарету и стремительно поднимается). Пойдемте, я вам покажу...

Согнувшись, мы залезаем в техническую комнату. Здесь пахнет дорогим деревом и машинным маслом. Владимир Викторович поднимает крышку, обитую мешковиной:

– Смотрите, вот сердце органа...

Внутри фанерного ящика бесшумно работает электромотор. Сквозь стеклянные окошки видно, как в янтарном масле вращается бронзовый вал. Органист достает масленку и добавляет несколько капель.

– А это я собственный орган делаю, для дома, – он показывает деревянные трубы, с любовью отшлифованные, и огромный, старинной работы рубанок.

Хомяков говорит, что всегда мечтал иметь рядом инструмент для репетиций. Не такой, конечно, сложный, как челябинский, но тоже с частицей души мастера внутри...

Вдоль стены уходят на пять метров вверх басовые трубы. Они из дерева. Квадратного сечения сосновые столпы с прорезями у язычка.

"Никуда не отходите!" – командует Хомяков, куда-то исчезает, и через пару секунд басы начинают источать звук. Он едва слышен, вибрация ощущается где-то в сердце, в груди, в черепе. Точно так же резонирует помещение, для которого орган и был построен.